Как я опередил Генерального секретаря
В минувшем сентябре был пятидесятилетний юбилей пуска второго крупного объекта в узбекском Кызыл-Куме — Зарафшанской золотоизвлекательной фабрики, перерабатывающей руду месторождения Мурунтау, строго по проектной документации — гидрометаллургического завода номер два (ГМЗ-2) Навоийского горного комбината, входившего в состав Министерства среднего машиностроения СССР, главного штаба атомной отрасли страны.
Основной объект — сам горный комбинат, добывающий уран, основное сырьё, ради которого потревожили Кызыл-Кумы, уже работал. Это был подвиг огромного отряда строителей, горняков, металлургов, химиков, который возглавлял человек-легенда Зарап Зарапетян, бывший одновременно и начальником строительства, и директором комбината. В кратчайшие сроки была построена база стройиндустрии, а затем и комбинат, и одновременно прекрасный город Навои, которого в пустыне раньше не было. Не было даже намёка — я знал людей, которые изначально выбирали место для этой масштабной стройки.
Зарафшан, который отстоит от Навои примерно на 200 километров, тоже абсолютно новый город, построенный «под золото», для работников ГМЗ-2. Это уже позднее, но тоже мгновенно, на глазах.
В проект «золотой» фабрики был заложен малоизученный к тому времени, но перспективный процесс самоизмельчения руды. Мы говорили «аутогенная рудоподготовка», сейчас наши молодые коллеги и слов таких не знают.
Ещё в начале 60-х годов «Механобр» подготовил техническое задание на мельницы самоизмельчения, с их разработкой и изготовлением прекрасно справился Сызранский завод тяжёлого машиностроения.
Одной из первых была освоена и начала применяться Мельница Мокрого Самоизмельчения — ММС 70*23. Название означало, что диаметр вращающегося вокруг горизонтальной оси барабана составлял 7 метров, а его ширина — 2 метра и 30 сантиметров. Позднее появились и более крупные мельницы с диаметром барабана 9 и 11 метров. Процесс измельчения в подобных агрегатах достаточно прост — идёт непрерывный процесс загрузки крупными кусками руды, которые при вращении барабана измельчают друг друга как ударами, так и взаимным истиранием.
При строительстве была альтернатива — некоторые руководители, даже высокого ранга, сомневались в качестве наших родных сызранских мельниц и настаивали на замене их японскими, производство которых было освоено раньше, и они были уже известны в мире.
Для этого не требовалось менять проектные решения, все было то же самое. Необходима была только валюта, но это, в конечном счете, и спасло нашу инженерную репутацию — на начальство подействовали не столько наши заверения в точном расчёте, сколько категорический отказ А.Н. Косыгина выделить валюту на импорт: «Сызрань сделает!» — резко оборвал дискуссию председатель Совета министров.
Пришлось браться за дело, освоить маршрут в Сызрань, бывать на заводе, стать там своим, работать вместе с конструкторами и технологами.
В сентябре 1969 года, совсем перед пуском, когда мельницы были уже смонтированы, потребовалась наладка технологии на месте, нужно было добиться требуемой степени помола горной массы — руды. Кроме того, были тревожные вести из Зарафшана о том, что при первых пусках зафиксирована повышенная вибрация, передающаяся на фундаменты.
Мы запланировали командировку, она стала необычным и увлекательным путешествием, три недели ярких впечатлений. Началось с того, что в Среднюю Азию полетели через ... Якутию.
Не удивляйтесь — в Мирном, на предприятии «Якуталмаз» (что ныне «Алроса»), уже был достаточный опыт эксплуатации самоизмельчения. Мы считали важным перед наладкой и пуском Зарафшана, «перед боем», побольше узнать о якутском опыте, поговорить с опытными производственниками, ещё раз представить, с чем мы можем столкнуться.
Это получилось — там работали близкие нам люди, коллеги, мы знали друг друга и за три дня получили весь объём информации, тем более что нас неотступно опекал — даже вечерами — Анатолий Лейтес, известный в стране специалист-обогатитель из института «Якутнипроалмаз», выпускник Московского горного института, яркий, творческий человек, отдавший предприятию много лет жизни. В эти же дни мы успели помочь комбинату все с той же вибрацией — оказалось, она была вполне реальной и небезопасной. В дальнейшем наши обследования помогли изменить нормы проектирования строительных конструкций и массивных фундаментов под мельницы этого типа.
Далее наш неблизкий путь лежал в Ташкент. После нескольких дней уже начавшейся в Якутии зимы мы стремились в бесконечное азиатское лето. Попасть туда, как и вообще куда-либо из Мирного, можно было только через Иркутск, на забытом сейчас широкофюзеляжном АН-10 с четырьмя турбовинтовыми двигателями. Этот рейс, хотя и ежедневный, всегда летал перегруженным, попасть на него считалось везением, а с нашим дополнительным багажом — сложной измерительной аппаратурой — было почти нерешаемым делом. Выручило знакомство с бригадой бортпроводников. Мы уже летали с этими ребятами из Иркутска в Мирный, познакомились, разговорились, объяснили, почему «бродяжничаем» с точными и дорогими приборами. Понятно, что при повторной встрече на обратном пути они были готовы помочь нам, взяли на борт, приютили в своём скромном отсеке, похожем на вагонное купе, да ещё и выдали бортпитание по двойной норме, что было кстати с учётом наличия у нас казённого спирта, предназначенного для обеспечения бесперебойной работы аппаратуры.
Пропустим полтора дня пребывания в Иркутске в ожидании рейса на Ташкент, поездку на «Метеоре» по Ангаре в Листвянку на озеро Байкал, обед в прибрежном ресторанчике, где не было ни еды, ни едоков, где после хорошей прогулки по байкальскому свежему воздуху и появления соответствующего аппетита было поначалу совсем грустно, но слова: «Мы из Ленинграда!» оказались волшебными и мгновенно поменяли картину — мы оказались в служебном кабинете с белой скатертью на столе, которая стала реальной самобранкой, с ледяной рюмочкой под копченого омуля, наваристым борщом с пампушками и всем остальным, что ставят на стол жданным гостям.
Было время, когда слово «Ленинград» открывало любые двери...
Заметим, что все эти перемещения с обедами и ужинами не были накладными — нам платили командировочные (бухгалтеры называли их «суточные») в размере 2 р. 60 коп. в день, а на «северах» — даже 3 р. 50 коп. Это позволяло не очень тщательно вглядываться в ту часть меню, где графа «цены».
Наконец, долгожданный Ташкент, нежное вечернее тепло конца сентября, совсем не жестокий солнцепёк, пересадка с Ту-104 на местный Ил-14. Ещё час — и вот новый город Навои, тот самый, построенный ради обеспечения страны ураном.
Первое впечатление нас потрясло. Кызыл-Кум, песчаная пустыня, и вдруг — самый современный город, с многоэтажными домами реальной архитектуры, учитывающей национальные мотивы в фасадах и оформлении, совсем не «купчинской» безликости, к которой уже скатывались микрорайоны массового строительства в нашем родном городе. Он был залит неоновыми огнями, создавал у нас ощущение нереальности, мгновенного перенесения во времени и пространстве в итальянские неореалистические фильмы.
Казалось, это мираж усталых путников в пустыне. Устраиваясь в местной, совсем небольшой тогда ещё гостинице, мы даже беспокоились — увидим ли утром, отдохнув, ту же самую картину.
Оказалось, этот город поразил не только наше воображение. Чуть позднее, в начале ноября, было опубликовано постановление о присуждении Государственых премий СССР за 1969-ый год в области литературы, искусства и архитектуры, где группа ленинградских архитекторов и проектировщиков из головного института ВНИПИЭТ Министерства среднего машиностроения СССР была названа в числе лауреатов. Хорошо помню имена Иосифа Брониславовича Орлова и Николая Ивановича Симонова. Этот же институт проектировал и Зарафшан, там эффект чуда был ничуть не меньшим; позднее мы узнали, что наши ленинградские архитекторы (в другом составе) получали Государственную премию ещё раз — за «атомный» город Шевченко, там же, на узбекской земле.
Эти люди, не считавшие себя первой шеренгой в ленинградской архитектуре, не примерявшие к себе должностей главных архитекторов города, просто работали, тщательно продумывая и создавая комфортные пространства малых индустриальных городов, где уже больше полувека живут люди, несколько поколений, поминающих этих созидателей добрым словом.
Далее наша работа, серьезная и напряженная. Надо было немедленно заняться объектом в Зарафшане, но жить там приезжим было негде. Трудно сейчас, наверно, читателю это представить, но каждое утро нас доставляли на ГМЗ-2 самолетом типа «кукурузник», а вечером возвращали тем же способом обратно, в Навои.
Мы справились, все было сделано в срок. Для меня это было чуть ли не первое серьезное инженерное испытание. Закалка, но и проверка строящимся объектом, пусковым его периодом, совершенно особым, когда не помнишь ни утра, ни вечера, отсчитываешь время от заседания стройштаба до следующего его заседания, на котором должен четко доложить, что именно успел сделать, как продвинулся за эти часы к результату. Эту особую атмосферу трудно передать, когда ты чувствуешь себя частью четко и размеренно работающего механизма, когда сделав свою часть дела в едином строю соучастников, чувствуешь одобрительные взгляды людей, которые для тебя в этот конкретный момент — всё! Хотите, могу вспомнить Маяковского: «Я счастлив, что я этой силы частица...». Если кто испытывал радость такого коллективного действия с особым отношением друг к другу, с ожиданием коллективного результата, одного на всех, — считайте, повезло в жизни.
Признаюсь, этим состоянием дорожил, старался его возвращать, получалось... В Новокузнецке, Кривом Роге, Норильске, Алмалыке, Эрдэнэте — везде.
Пребывание в Навои подходило к концу, предстоял доклад директору комбината, уже упомянутому Зарапетяну, которого все за глаза звали, конечно, Зарап. Впрочем, это и было его настоящее имя, а отчество — Петросович.
Руководителем он был талантливым, но крайне жёстким, типичный начальник сталинской ещё эпохи, в которую он вырос и сформировался. На комбинате его побаивались, но уважали, можно сказать, гордились им, за совместные годы узнали и приняли его стиль, видели, что в первую очередь он не дает покоя самому себе.
Мы волновались, как пройдёт наше представление, что услышим от Зарапа?
Споткнёмся — не задумываясь поднимет трубку прямого провода, и сразу министру ...
Но все прошло гладко, он был в хорошем настроении, ГМЗ-2 к тому времени уже фактически работал, пошло первое золото. Выслушав нас, спросил, когда летим домой, неожиданно пригласил через секретаря своего заместителя по режиму и сказал вошедшему со своим ярким армянским акцентом: «Ребята хорошую работу сделали, хочу поблагодарить. Покажи им в знак уважения, чем мы тут занимаемся». Полковник кивнул, пригласил нас следовать за ним.
Мы хотели попрощаться с директором, сказать какие-то слова... но он уже был погружён в телефонном разговоре в другое дело, переключился, похоже, забыл, что мы ещё топчемся в кабинете.
Особист привёл нас к себе, попросил расписаться в книге посещений, потом открыл ключом соседнюю комнату, которая была практически сейфом. На полках там стояло несколько плоских ящиков из фанеры, небольших, по площади чуть больше листа писчей бумаги, может быть, немного уже и длиннее, мне они напомнили детские наборы с лобзиком для выпиливания.
Два ящика хозяин помещения открыл, вытянув из пазов их плоские крышки, и перевернул нам в руки содержимое — мы с коллегой от неожиданной тяжести чуть не присели. Мы держали по слитку золота!
«Самое первое — сказал полковник, — по 12 килограмм, банковская проба — 99,99. Такого чистого пока никто не получал»
С минуту мы подержали слитки в руках, погладили, разве что не понюхали, потом услышали: «Укладываем на место и двигаемся к выходу». Ящики внутри были отделаны синим бархатом, он и принял золото из наших рук.
Такая была честь неожиданная нам оказана.
Эпизод имел продолжение. Возможно, события были плановыми, но не для нашего сведения.
На следующий день по дороге в аэропорт нам потихоньку рассказали, что утром Зарапетян и секретарь горкома партии Навои Виталий Сигедин (через много лет и он станет директором комбината, мы были хорошо знакомы, он приезжал ко мне в Механобр) с вооруженной охраной отбыли в Ташкент к первому секретарю ЦК КП Узбекистана Шарафу Рашидовичу Рашидову. Тот, узнав о получении первых слитков, просил прибыть с ними, хотел полюбоваться на новорожденное узбекское золото.
Этим дело не закончилось. Руководитель республики так растрогался, что немедленно вылетел с этими слитками на своём правительственном ИЛ-18 в Москву, прихватив с собою и Зарапетяна, и Сигедина. В конце дня они всей компанией демонстрировали слитки Ефиму Павловичу Славскому, бессменному «атомному» министру, создавшему эту отрасль с нуля (Министерство среднего машиностроения СССР).
И только на следующий день шанс услышать их совместный доклад и подержать в руках эти слитки получил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев.
А я, выходит, опередил его на двое суток...
Л. А. Вайсберг