Солнечный прогноз погоды из Темиртау
Анатолий Витальевич Дьяков
Понимаю, что не смогу рассказать об этом человеке интересно, не смогу увлечь вас.
Масштаб этой личности мне не раскрыть. Он был то прост, как деревенский мужик, то точно так же, как деревенский мужик, очень не прост.
Да и времени прошло много, очень много, потеряно то живое контактное впечатление, которое помогает понять человека и рассказать о нем ярко, высветить черты образа, передать мгновенное восприятие.
Но рассказать придется, ибо больше сорока лет со мною этот грешный долг, грешный, потому что неоплаченный. Он тогда, весною 1973 года, посвятил нам с Наташей сутки, посвятил увлеченно и откровенно, надеясь на еще один — наш рассказ людям о том, чему отдана его жизнь; ему это было важно.
Он не был в те годы забыт ни прессой, ни властью, но, кажется, снова и снова делясь своими мыслями с только что пришедшими к нему людьми, он как бы восклицал, взывал к ним — выслушайте и вслушайтесь, помогите мне самому понять, что и как у меня получается — здесь и сейчас, на этих вот пятидесяти квадратных метрах, и получается так, что отсюда меня слышит мир. Уйду, забудете... и все забудется.
И всё же хоть что-то расскажу вам о нем, о человеке, который жил в далекой Горной Шории, до фанатизма был увлечен своим делом, верил в него.
Он умер в 1985 году.
Потом все случилось именно так, как он и предполагал — и он забыт, и его дело.
Прочтите, — этот материал уникален, вряд ли вы еще раз услышите его имя, если специально не начнете заниматься изысканиями.
Но ведь не начнете...
Речь идет о Дьякове, об Анатолии Витальевиче Дьякове. В уголке памяти он там, где еще может быть всего несколько человек из всех, кого посчастливилось встретить на жизненном пути. Они вместе, потому что не хватило фантазии назвать их как-то
по-разному.
Они подвижники!
В 1929 году, после поездки в Западную Сибирь на одну их первых гигантских строек индустриализации, Маяковский написал: "Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть...". Это Кузнецкий металлургический комбинат, который позднее, в войну, вместе с Магниткой и Тагилом стал стальным хребтом страны. Город, который обещал читателям поэт, назывался тогда Кузнецком, маленький спящий городок, разбуженный стройкой. Потом, по завершении строительства, он был переименован, естественно, в Сталинск, а в период демонтажа памятников получил современное название — Новокузнецк.
Анатолий Дьяков приехал сюда позднее Маяковского и не по доброй воле, но остался навсегда. Как он сам нам рассказывал (что может не буквально совпадать с изложением в официальной биографии), после убийства Кирова попал в первую волну репрессированных, конкретно — за "неправильные" разговоры и шутки в студенческой среде Московского университета, но не был наказан жестко. По тем временам, можно считать, пожурили — исключили из университета и сослали на стройку того самого Кузнецкого комбината.
Предприятие уже начало работать, были задуты первые домны (которые недавно, увы, остановлены). Печи требовали подвоза сырья, рудная база была очень непростая — разбросанные по всей Горной Шории мелкие рудники — Таштагол, Шерегеш, Мундыбаш, Темиртау... Понимаю, это мало что вам говорит, для меня же звучит как песня, и сейчас помню особенности каждого типа той руды, которая уже много десятилетий назад и полностью добыта, и стала последовательно сначала чугуном, потом сталью, потом прокатом... и, наконец, металлоломом. Все как у всех... У стали тоже.
"Что умеешь, парень?" — спросили в кадрах. "На астронома в университете учился, почти закончил". Задумались, — нужны были горновые, вальцовщики, крановщики, даже машинисты стрипперной машины (не удивляйтесь, чисто металлургическое), наконец, разнорабочие. Но у него прозвучало примерно, как "воспитатель мамонтов".
В основном, решали сами, но тут доложили директору. "Астроном? Тоже дело! Пусть погоду нам предсказывает, у меня составы с рудой сутками стоят из-за снежных буранов, без сырья сидим на сухом пайке. Теперь знать будем — заранее несколько вертушек пригоним".
И все, так и решилось — навсегда. Построил ему дальновидный руководитель крохотную метеостанцию на горе в том же рудном поселке Темиртау, там он при ней и жизнь прожил, и славы успел вкусить, там и похоронен.
Астрономическая башня
Мы сфотографировали эту башенку все в том же апреле 1973 года на допотопную маленькую "Смену", когда после долгих и трудных дозвонов услышали его голос, объяснили интерес и получили разрешение приехать. Из Новокузнецка дорога шла на юг, в горы, поезд тогда тащился около трех часов; теперь, говорят, намного быстрее.
Прилетели туда не случайно, на Кузнецком комбинате и у меня оказалось свое дело, своя легенда — Абагурская обогатительно-агломерационная фабрика, новый тогда объект, первый мой инженерный опыт, который, собственно, многое в жизни определил. Было так — заметят или не заметят. Все получилось, в значительной мере потому, что со мною полетела Наташа, бросив на время свои дела — там надо было основательно поработать, не отрываясь, два-три месяца, а без нее у меня в период нашего молодожёнства не получалось — хотелось домой.
Она определилась в местную газету "Кузнецкий рабочий", каждый день была с новым материалом на полосе, да и еще одна замечательная бумага у нее в руках была — мандат от нашей "Ленинградской правды", подписанный тогдашним ответственным секретарем газеты А. А. Максимовым.
Все это помогло в разговоре с Анатолием Витальевичем, который к прессе относился очень даже положительно — в те годы она его славила.
Нам было известно (по публикациям, естественно), что он чрезвычайно успешен, с высокой точностью предсказывает погоду и природные катаклизмы, то ураган и смерч на Кубе, то засуху летом 1972 года у нас. Более того, мы что-то прочли о его методе — фиксации и анализе солнечной активности, которая, как он вслед за некоторыми (но далеко не всеми!) полагал, определяет климат вообще и текущую погоду в частности. Кто только тогда об этом не писал — вся первая журналистская шеренга, а газеты и журналы, рассказывая о Дьякове, пестрели заголовками и терминами — солнечный ветер! Да и он сам в своих публикациях определял это так же, теми же словами.
Понятно, что этот человек манил, и тем сильнее, что мы уже находились в каких-то полутора сотнях километрах от него.
Маленький деревенский домик, окошки почти у земли, аскетичный уют — только для того, кому это от века родное. Остывающая большая русская печь, которую хозяин вновь затопит только к ночи, как и всегда на Руси. Немного сыро, отставшие местами от стены обои, а на них вдруг план Парижа и портрет Камилла Фламмариона, французского астронома и научного просветителя — божественный образ для Дьякова, как было им объяснено с первых минут разговора. Там он и жил, и работал, как-то грациозно в этом мизерном пространстве перемещаясь, что-то рассказывал нам, потом умолкал, уходил в свои мысли, стремительно обращался к письменному столу размером чуть не со школьный пенал (а больший бы там не уместился), шептал про себя, считал и записывал.
А мы представляли себе, как вечером от этого стола он в полшага оказывается на кушетке, прислоненной к стене с панно, где как и у всех тогда олени, плюхается на нее, кряхтя снимает с натоптанных ног ботинки, да так и засыпает в своей вечной вельветовой курточке, в которой всегда и в любую погоду — и в доме, и на улице, — бывшей коричневой, но уже выцветшей, хотя и неизменно украшенной орденом.
Совсем недавно он был награжден "Трудовым Красным Знаменем" — за помощь в предсказании погоды для сельского хозяйства, так было сказано в Указе.
Орденом гордится, всегда при нем, но говорит: хлопотно было получать, пришлось аж в Новосибирск тащиться, куда специально прилетал ради него Дмитрий Степанович Полянский, член Политбюро ЦК КПСС, только что разжалованный из первого заместителя председателя Совета Министров СССР в министра сельского хозяйства.
И вдруг, мелькая вдоль стен, пальцем в карту Парижа: "Фламмарион, он вот здесь жил". И далее, на беглом французском, мысли вслух о том, что в Париж все равно когда-нибудь доберусь, пойду сюда, и еще обязательно вот сюда.
Временами, можно было сказать, жил отшельником, но всё же не отшельником — переписывался со всем миром, телеграммы Фиделю Кастро посылал, в ответ шли благодарности, вызывавшие большие переполохи местных почтовиков. Он общался с самыми серьезными астрономами того советского периода и имел от них поддержку. Сидя у него на той самой кушетке, мы аккуратно перебирали письма от директора нашей Пулковской обсерватории, член-корреспондента АН СССР Владимира Алексеевича Крата и его ближайшего сотрудника Бориса Максимовича Рубашова, от руководителя Главной геофизической обсерватории Евгения Пантелеймоновича Борисенкова. Мы видели слова реального уважения, и даже восхищения, видели в этих письмах серьезное научное обсуждение. Активно поддерживала его и сельскохозяйственная Академия наук — ВАСХНИЛ — в лице ее президента Павла Павловича Лобанова, который в письмах и телеграммах благодарил его "от имени всех аграриев страны".
Да, и знаком со всеми с ними он был лично — бывало, выезжал из своего медвежьего угла на крупные научные мероприятия, на международные конференции, но всегда в своем неизменном вельвете — чуть одернет, чуть разгладит. Чудил, это правда.
Может, характером так вышел, может, немного наигрывал. Но пошутить над собою мог.
Наташа с некрашеной коровойв
Помню, перед поездкой люди в Новокузнецке, которые знали все, да не все, пытались убедить нас в том, что чудачество в нем — главное! Например, рассказывали, что он летом свою коровку в белый цвет побелкой красит, чтобы той не жарко было. Когда подошли мы от железнодорожной станции к его дому, пораженные внезапно возникшим среди тающих снегов и откровенной грязи ослепительно белым куполом обсерватории, то первое, что увидели за покосившейся изгородью — корову. Вошли, поздоровались, и Наташа по своей детской любви к домашним животным — от крестьянских деда и бабушки — первым делом руку к ней и протянула. "Знаю, почему вы с коровы начинаете, заворчал хозяин, — небось, успели вам новокузнецкие наврать, что я корову к лету крашу. Так, во-первых, не крашу, а во-вторых, еще и не лето".
Хозяйка подошла, жена Анатолия Витальевича, местная крестьянская женщина, которую тут когда-то и встретил, всему научил, а она смогла стать ему не просто помощницей, но соратницей. "Пойду записи показаний приборов сделаю, время пропустить нельзя — полдень, а потом накормлю, у нас бегать куда-то есть не принято, да и некуда — один магазин, а там пусто".
Через пару часов разговора с Дьяковым позвала к столу, были только вареники с картошкой, заправленной жареным луком, масло, сметана, но вареников было море, чуть не ведро, столько, что можно было не стесняться — добавлять себе в тарелку и добавлять.
К вечеру, как и предполагалось, хозяин потихоньку печь растопил, самовар поставил. Тут и случилось, что безобидной вроде шуткой невольно его обидел. За чаем он погладил своего кота, а тот лениво, но определенно направился к не горячей еще печи, залез на верхний полок, притих. Анатолий Витальевич, посматривая на кота, вдруг произнес: "Погреться захотел, видать холодать завтра будет..."
Конечно, я не утерпел, и с улыбкой: "Ну, вот, все и прояснилось. Теперь понятно, как вы погоду предсказываете". Хозяин принял всерьез, начал снова объяснять суть своего метода. Может, и не обиделся на самом деле, но использовал повод, чтобы еще раз произнести важные для него мысли.
Вскоре начали укладываться, нам была предложена та самая кушетка, поместиться на ней вдвоем можно было только в юности, когда супружеский опыт еще от силы полгода, и спящий рядом не мешает. Сам Дьяков устраивался спать у себя в башне, рядом с телескопом была еще одна минилежанка. Он проникал туда из этой комнатки, где мы беседовали, — сначала "нырял" из нее в пролом стены на две ступеньки вниз, а уже оттуда, с крепкой (но только с виду) фундаментной плиты поднимался по винтовой лестнице вверх, на рабочую площадку. Взял подушку, что-то похожее на одеяло, вдруг задержался, положил вещи, освободил руки, повернулся к нам и строго попросил для проверки паспорта: "Я должен убедиться, что вы муж и жена в законном браке, спать-то вас вместе укладываю". Проверил, успокоился, пожелал спокойной ночи... и ушел для нас в вечность.
Утром поезд был совсем рано, хозяйка дала нам по чашке чая и свежего домашнего творога, сам пришел только попрощаться, принес сделанный ночью специально для нас прогноз погоды на все предстоящее лето. Договорились увидеться при случае в Ленинграде.
Но не увиделись никогда.
Пресса потихоньку умолкала, через пару лет стало понятно, что широкий интерес к нему потерян. Большой радостью для нас стало упоминание в романе Владимира Орлова "Альтист Данилов", опубликованном в "Новом мире" в 1980 году, даже не о нем, а об обсерватории в Горной Шории, которую видит герой романа, фантасмагорически перемещаясь по небу в пространстве и времени.
Потом его совсем забыли...
Несколько лет назад я спросил о нем своего друга Андрея Финкельштейна, директора Института прикладной астрономии РАН. Он задумался: "Знаешь, я помню эту историю и эту фамилию, но как-то это отошло, рассосалась, что ли. Так бывает в науке, не сочли столбовой дорогой развития, людей, кто понимал в гелиометеорологии, не стало, а другие стали говорить как о знахарстве".
Теперь уже и Андрея нет. Больше поговорить о Дьякове не с кем. Только с вами.
Но согласитесь — Подвижник!
Л. А. Вайсберг