Встреча с Гоголем

Мысли, которые возвращаются почти каждый вечер, когда есть шанс хоть недолго побыть с книгой.

Вот сейчас — и очень часто — это Гоголь с его магией и мистикой.

Гоголь-Яновский по рождению, он прожил на российской земле недолго, но остался на ней навсегда, сделав такой фантастически точный на все времена слепок будничной и каждодневной реальности, такое до мельчайших подробностей точное описание, событийный ряд которого уже много десятилетий повторяется и повторяется, как оборот часовой стрелки по циферблату.

Он оставил нам, в частности, бессмертного псевдомайора Ковалева, который приехал в Петербург с надеждой на вице-губернаторское место — неудачника, который и должности не получил, и носа лишился. Как Гоголь это придумывает? И придумывает или предвидит? Ковалева, который навсегда...

А "Ревизор"? Вспоминается культовый спектакль Г. А. Товстоногова в БДТ. 1972 год, специально похудевший для роли О. Басилашвили, блистательные В. Медведев, К. Лавров, Н. Трофимов, А. Кузнецов, Н. Макарова и Н. Тенякова. Потрясающая музыка С. Слонимского. Кажется, это единственный вариант, который органично сосуществовал с Гоголем.

Нашел запись, посмотрел и снова изумился, как и тогда, 45 лет назад — текст написан как будто вчера, в каждой фразе и в каждой детали. Временами кажется невероятным, но впечатление, что Гоголь, прежде чем сесть за сочинительство, несколько вечеров не отрывался от программы "Время".

Но это не литературоведческая статья, это удивление мистике, которая следовала за Гоголем и потом, через много лет после того, как его не стало.

К столетию со дня его рождения (1909 год) в Москве на Гоголевском бульваре (тогда Пречистенском) был поставлен памятник работы гениального русского скульптора Николая Андреевича Андреева; архитектуру пьедестала поручили Федору Осиповичу Шехтелю, наиболее яркому представителю покорившего тогда Москву стиля модерн. Там именно Гоголь, с его внутренним миром и со всеми его героями, его жизнь в деталях и страданиях, в нем уже прочитывается готовность сжечь завершение "Мертвых душ". Одним словом, шедевр!

Памятник простоял почти полвека, говорят, его не любил Вождь, полагая, что не такого Гоголя должен знать и почитать советский народ.

В конце концов, к столетию со дня смерти писателя, в 1952-ом году, памятник заменили; новая версия была сработана полным тезкой Гоголя — Николаем Васильевичем Томским, известным официальным скульптором, судя по всему, понятным власти и близким к ней. Он был, безусловно, талантлив и часто удачен в работах; но здесь, скорее всего, дали о себе знать гоголевская мистика и довлевшее над скульптором постоянное сравнение своей работы с той, первой, андреевской — Гоголь вышел смешным. "Чиновник в пелерине" — называл его Валентин Катаев, добавляя, с досадой: "А на голове у него всегда голубь..."

К счастью, памятник работы Андреева не уничтожили; его сначала вроде временно перенесли во двор дома по Никитскому бульвару, того самого дома, где, по преданию, он и сжег 2-ую часть "Мертвых душ", по сути, спрятали. Спустя буквально пару лет власть в стране естественным образом сменилась; памятник был легализован и остался в этом дворике навсегда. Более того, еще через несколько десятилетий сам этот дом стал домом-музеем Гоголя.

Вот и случилось совсем по Гоголю — в столице на расстоянии меньшем, чем полкилометра, стоят два ему памятника; они возникли здесь с интервалом в полвека. Представьте себе, что вы проводите вечер в ресторане "Прага" — тогда вы ровно на полпути от первого Гоголя ко второму, один слева от вас, второй — справа. Вряд ли в мире есть тому аналогия, может быть, только Ленин мог с Гоголем в этом смысле посоперничать.

Но все изложенное — это только вступление к истории моих личных взаимоотношений с классиком, вернее, с одним из его памятников.

Мистика продолжится, обещаю!

Начало 80-х годов, время всеобщего дефицита; у меня, как и сегодня, частые поездки в Москву. Этим любил пользоваться мой старший друг, интеллектуал, теплый и добрый человек с бесконечным обаянием, первые несколько слов которого немедленно открывали для него любые двери. У него, скажем так, добрые отношения с руководителем крупного гастронома в Москве. Текст, который я обычно слышал перед очередной поездкой, следующий: "Ты сегодня снова в Москву? На один день? Слушай, зайди, пожалуйста, в гастроном к Н., я позвоню, там для меня заказик организуют". Все, кто жил тогда, знают слово "заказ" — это коробка, в которую укладывался набор продуктов, дефицит из дефицита, практически недостижимая штука для простых смертных.

"Хорошо!", отвечал я; мне действительно было приятно сделать приятное человеку, дружбой с которым искренне дорожил до последнего дня его жизни.

Следующей фразой было: "Я денежки вечерком тебе для этого завезу?". Чаще всего так и бывало. Но тогда, в середине августа, что-то у меня было сложное перед поездом, и я ответил: "Знаешь, не надо, у меня деньги в кармане есть, потом вернешь, как приеду". Мой опытный друг спросил: "Уверен?", я опрометчиво ответил: "Конечно!".

Это завязка!

На следующий день дела в Министерстве завершились довольно быстро, где-то к часу дня. Все были в предотпускном, а значит, хорошем настроении, и бумаги подписались как бы сами собой. Министерство мое находилось в новом здании на еще относительно новом проспекте Калинина, теперь Новом Арбате; давние москвичи помнят, как этот проспект возник, с высокими зданиями, построенными специально под министерства. Казавшиеся необыкновенно высокими по тем временам, они не очень украсили Москву, и московские острословы буквально сразу окрестили это место — "вставная челюсть столицы". Сейчас этого никто уже и не помнит...

Заказы в гастрономе выдавали, естественно, не с парадного входа. Надо было зайти во двор, к черному ходу, дальше дойти до комнаты, вы не поверите, с надписью "Комитет комсомола". Это не везде и не всегда было так, но в этом большом, очень большом магазине, была именно такая "фишка".

За столом сидел довольно упитанный парень (уж не знаю, какие функции он в гастрономе выполнял, но похоже было, что снимал пробы с каждых новых продуктовых поступлений). "Фамилия" — строго спрашивал он, ответ сверял со своей ведомостью, находил номер заказа, а потом переходил к сложенным коробкам, находил нужную, приносил ее на стол, опять сверялся с ведомостью и называл сумму. Я помнил, что у меня с собой где-то рублей 70, или около того. Реальность оказалась жестокой; в этот раз в коробку положили чего-то побольше, может мой друг попросил, а может о нем захотели особо позаботиться. Не буду долго описывать, как искал в карманах завалявшиеся монетки. В конце концов, я с грехом пополам расплатился и оказался на улице в разгар рабочего дня совсем без денег, с билетом на поезд, который отправлялся домой почти в полночь. До поезда оставалось около 10-ти часов и две копейки в твердой советской валюте, причем двумя копеечными монетками.

В растерянном сознании остался полупрезрительный взгляд откормленного комсомольца и плакат-лозунг на стене: "Комсомол — верный помощник партии!".

Вот и побрел я растерянно вдоль проспекта Калинина к Арбатской площади, медленно обдумывая свои дальнейшие действия. Выбор был невелик, позвать на помощь было сложно — чтобы позвонить куда бы то ни было, нужна была одна двухкопеечная монетка, чего в карманах не наблюдалось. Да, собственно, кому звонить-то? Кто побежит на помощь через всю Москву, когда я жив и, к счастью, здоров? Возвращаться в Министерство и попрошайничать не хотелось, да и опять же, надо было сначала звонить и заказывать пропуск, объясняя, что я возвращаюсь просить в долг. В общем, по принципу "лопни, но держи фасон!" я не мог себе этого позволить. Глупая ситуация, не трагичная, но такая... Вы легко себе это представите, если вдруг обнаружите, что остались без кошелька и мобильного телефона в другом городе, где мимо вас мчатся люди, которым вы совершенно не нужны.

Через несколько минут стало понятно, что ноги мои сами по себе перемещают меня с небольшим дорожным портфелем в одной руке и с увесистой коробкой, обозначенной ранее как "заказ", в другой, в направлении Ленинградского вокзала. "Рановато" — отреагировало сознание; постепенно прояснился разумный план. Есть билет на поезд, но нет денег на метро, значит надо где-то посидеть на скамеечке, благо, лето, скоротать время и неспешно добраться к вечеру ножками до вокзала, не так уж и далеко, каких-то 7–8 километров пути. "Заодно и Москву, наконец, вечернюю увижу" — шевельнулась снимающая напряжение мысль. Как-то все в душе постепенно успокоилось...

У ресторана "Прага" пересек проспект, оказался на другой его стороне у нового здания почтамта, свернул на Бульварное кольцо. Еще сотня метров, и открылся слева уютный дворик с колясочками, с малышами, такой зеленый оазис в каменных джунглях, посреди оазиса некий памятник, еще не ясно о чем он...

Скамеечки, ощущение уюта, — понял, что это и есть то вожделенное место, где можно тихо и спокойно дожидаться позднего вечера. Присел...

Вот так буднично и началось мое знакомство с тем самым первым гоголевским памятником, который ваял Николай Андреевич Андреев к юбилейному 1909-ому году.

Историю, рассказанную вам вначале, я еще не знал. Это позднее, через несколько лет, в 1985-ом году, во время своего последнего приезда в Ленинград, мне поведал ее Валентин Петрович Катаев, счастьем быть знакомым с которым меня одарила судьба. Я рассказал ему историю, которую все никак не закончу рассказывать вам, а он, сетуя на невежество поколения, поведал мне сюжет о памятниках, повторив потом его в одной из своих книг, возможно, именно с целью ликвидации этого самого невежества.

Да и в самом деле, откуда все это можно было узнать раньше? Времена-то, заметьте, все еще брежневские. Знали, конечно, отдельные продвинутые товарищи, но я в свои 35 лет к ним не относился, я был по другому делу.

И вот памятник передо мной...

Проскользил взглядом, Гоголь и Гоголь себе, а на пьедестале барельеф с его бессмертными героями; это показалось даже интереснее фигуры писателя — подошел, начал узнавать и угадывать. Определился, вспомнил.

Вернулся на скамеечку, почитал прихваченную в Министерстве газетку. И вдруг, мгновенно — интересно, у вас так бывает? — острое чувство голода, не постепенно нарастающее, а вот такое, умопомрачительное. Нервы, видимо, отпустило, желание поесть — до головокружения.

"Упал, наверно, уровень глюкозы в крови" — с испугом вспомнил я рассказы моих медицинских друзей. Одним словом, как-то некомфортно.

Рука потянулась к гастрономической коробке, начался внутренний диалог: "Нет!", ... "Но...", "Нет, всё равно нет!".

Тем не менее, узел шпагата, туго перевязывавшего коробку, был потихоньку распутан. Показались свертки с деликатесами, баночки с икрой и крабами.

Решение было простое — слегка утолить голод за счёт тех свертков, где имеется отрезанный довесочек — ножа-то, конечно, не было. Далее (ведь вокруг народ!), поднял вертикально вверх открытые борта коробки, чтобы не очень все это бросалось в глаза, шебуршу там, сгораю от неловкости и стыда, разворачиваю первый сверток. Ура, осетрина холодного копчения, увесистый кусок, довесочек имеется. Хватаю его немытыми руками, запах, кажется, уже на весь дворик, наклоняю лицо к коробке пониже, пытаюсь попасть в рот... О ужас, на меня кто-то с презрением смотрит, чувствую этот взгляд всем своим существом, понимаю, что опозорился полностью и окончательно, прощения мне нет — я позарился на чужое! Но кто же это, кто, судя по всему, он меня знает...

Достаю физиономию из коробки и вижу уставившиеся на меня глаза... Гоголя, живые и выразительные, насмешливые, понимаю, что он узнал во мне одного из своих героев, услышал вдруг голос с барельефа, и точно голос Хлестакова: "Поди, скажи там, чтобы хозяин дал мне пообедать, расплачусь, как деньги будут".

И потом, следом, он же: "Так чертовски есть хочется, немножечко прошелся, думал, не пройдет ли аппетит, нет, чёрт возьми, не проходит...". Встрепенулся, закрыл коробку, не доев, не дожевав, схватил ее пахнущими рыбой руками, пересел на другую скамейку. Пересаживаюсь, а вдогонку мне все тот же текст из "Ревизора" словами все того же Хлестакова: "Да, если б не покутил, хватило бы денег доехать домой..."

На новом месте опять процедура осторожного открывания коробки, все, осетрина проглочена. Следующий пакетик развернут — балык!!! И опять два аккуратненьких и влекущих довесочка, один из них уже во рту. О боже, голос, снова идущий от барельефа: "Закусим балыком?" — это же Ноздрев, угощающий Чичикова, приехавшего к нему по известному поводу! И тут же другой персонаж, это уже Ихарев из "Игроков" — "Балык, кажется, не того, а икра еще так и сяк".

Как под диктовку перевожу глаза на икру, но она в банке, в банке, нинять ее, как говаривал наш псковский дед Куприян, что могло означать "не добраться".

Продолжаю жевать балык, и тут опять наваждение, тот же тяжелый взгляд, опять Гоголь, еще немного, и я отправлен буду им в горящий камин, как в геенну огненную, за этот грех поедания чужого продукта. Как в свое время рукопись...

Такой вот памятник — он во все стороны смотрит одинаково, и ничего одобрительного в этом взгляде нет!

Я пересаживался еще пару раз, легче от этого не становилось. Когда развернул пакет с потрясающими сырами, тут же раздалось: "Да ведь сыр, почтеннейший, когда хорош? Хорош он тогда, когда сверх одного обеда наворотишь другой — вот где его настоящее значение". Проверьте, это был некто Утешительный из тех же "Игроков". Потом Коробочка напомнила о грибках, пирожках, скородумках... Манилов пропищал: "Щи, щи, от чистого сердца...". И, наконец, Собакевич, поглаживая огромный живот и нахваливая свои особенные щи, откусил от той самой огромной ватрушки размером с тарелку. Все это развернулось передо мной как некое мистическое действие, не было сил уйти, убежать, да и куда? Где бы еще можно было бы так комфортно посидеть?

Конечно, толком не поел, перепачкался, переждал небольшой дождик... Связал коробку, постепенно мобилизовался, направился к вокзалу. По дороге подошел к сатуратору — так назывался автомат газированной воды, снабженный гранеными стаканами, которые алкаши перли оттуда круглосуточно. Тут и пригодились две отдельные копеечки, первая обеспечила струю, которая слегка отмыла руки, вторая дала возможность хоть чуть-чуть попить, используя ладошку вместо отсутствующей емкости.

Потом вокзал, поезд, и последний компромисс — уговорил проводницу снять постель, за которую надо было отдать рубль. Поспал на матраце.

Назавтра мой друг заехал за коробкой ко мне на работу, на Васильевский остров, очень настойчиво предлагал поделиться содержимым. Но у меня все еще звучало в ушах: "Балык, кажется, не того...". Я его тепло обнял, поблагодарил, но категорически, хотя и деликатно, отказался.

Вот Гоголь, вот его мистика, вот мое в нее погружение...

Это было!

Леонид Абрамович Вайсберг
академик РАН
январь 2017

Печать E-mail

• Назад
• Вперед